Природа Байкала

С визгом и свистом налетал северо-восточный ветер, рассыпал снег над торосами, сметал его с ровного ледяного пространства, снова и снова наметая сугробы. На ледяной равнине на сотни, а может быть, и тысячи километров вокруг он не встречал ни одного препятствия. В темноте полярной ночи миллиарды кубометров воздуха, перемешанные при пятидесяти градусах ниже нуля с миллионами затвердевших, как дробь, снежинок, мчались и выли в гигантском урагане.

Конец зимы был отмечен лютыми морозами, но канула в лету и она.

Правый берег великой реки был гол и скалист, большую часть года покрыт снегом и скован льдом.

В апрельский полдень на темном базальтовом утесе, в котором жилками мрамора сохранялся снег, стояла черная собака с рыжими подпалинами вокруг глаз и на животе, вглядывавшаяся в белую мертвую равнину ледяных полей в причудливые гряды торосов. До самого горизонта, полускрытые дымкой, тянулись они зубцами. И там вырастали, превращались в неясные горные хребты или волнистую линию туч. Небо спустилось почти к самой реке. Вдали то и дело молниеносными метелями проносились снежные заряды. Издалека они казались огромными косыми столбами.

Вокруг же сверкал нестерпимо яркий, залитый солнцем мир. После долгой полярной ночи со всполохами нежного сияния, после вьюжной тьмы, после сумеречного света за свинцовой пеленой туч день арктического солнца казался невиданным праздником света.

Лучи солнца разбудили дремавшие зимой арктические силы и готовы были помочь им взломать ледяной панцирь глухо шумевшей подо льдом реки. Пес словно пытался разобраться куда же ежегодно по весне исчезают эти ледяные громады торосов, изломы которых огнями играют в белом просторе искрящегося снега, переливаясь зеленоватым, голубым, красным, фиолетовым цветом, как драгоценные камни, бесчисленные грани которых горели в волшебных солнечных лучах.

И все же весна стояла затяжная, холодная даже для этих высоких широт, и больше походила на осень.

В начале мая, как положено ударили холода, и с северо-запада, из «гнилого угла», пришла пурга. После солнечного апреля, она казалась особенно постылой, ненужной. Душа и тело просили лета, тепла. И особенно диким это казалось потому, что уже пришел полярный день, в два часа ночи можно было читать у окна, а за окном свистел ветер, белые струи поземки неслись черт знает куда, и днем и ночью на улицах ни души-все попрятались по домам, и лишь ветер рвал из труб, швырял на землю струи дыма. Тоска зеленая, вернее белая!

Почти весь май шел снег, и вдруг свалилась невиданная «жара». Оранжевое солнце безостановочно кружило по небу. Не было никому спасения от круглосуточного света полярного дня…

«Ночью» тридцать первого мая Черский был разбужен оглушительным треском: проснулась река. Минуту спустя раздался мерный, неудержимо нарастающий рев, будто у реки затрубило тысячеголовое стадо сохатых. Это накатывался с верховьев вал полой воды. Над поселком забился серый волокнистый туман. Ближе к реке он густел, сбиваясь в подвижные языки; последний гнилой снежок обмяк и расползался по берегу тусклыми лужицами.

Утром весь поселок от мала до велика высыпал к реке.

Вода расшатывала непомерную толщу ледяного панциря, ставила исполинские глыбы на дыбы и с маху швыряла друг на друга. Льдины со стоном, рассыпались колючими иглами, в которых всеми цветами радуги играло блеклое солнце. Солнце с утра еще только входило в силу, разгоняя темно-сизые, с белым оперением тучи. Они сваливались в темное редколесье распадков Камня, так с незапамятных времен зовут правый берег Колымы, который остается все время гористым на всем ее протяжении. Колымские горы посылают к нему свои многочисленные отроги, круто обрывающиеся в реку высокими утесами. Кроша и подминая друг друга, льдины, богатые оттенками от золотисто-зеленых до фиолетово-голубых, проплывали мимо. Казалось, что в спешке и тесноте они дышат хрипло, как затравленные белые звери.

Масштабы этого грандиозного зрелища столь велики, что само рождение этих громадных ледяных гор, которые идут, чтобы умирать по свинцовым водам, действует подавляюще. Чувствуешь себя каким-то жалким и ничтожным.

Река несла на своем хребте куски дороги, вкривь и вкось разбросанные от берега до берега. Где-то выше по реке, на заторе, льды бухали далекими пушечными выстрелами. А у берега старухи умывали ребятишек и давали им с ладони глотнуть мутной вешней воды. Это был старый обычай: напои малыша во время ледохода — и до самой старости, до седых волос будет бурлить в нем молодая сила сибирского половодья.

А где-то далеко, ближе к противоположному берегу, по проснувшейся реке проходила толстая льдина, и прямо посередине этой льдины, если хорошо приглядеться, и, если вам очень повезет, вы возможно рассмотрите небольшой холмик, занесенный снегом….

…Промерзлая, бугристая тундра, рябая от озер, круто обрывается в Колыму, которая среди сибирских рек не особенно велика, но до безобразия богата рыбой: в ней водятся стерлядь, нельма, муксун, ленок, в низовьях омуль, сельдь, сиг, а в устье заходят даже белухи.

Ширина реки в нижней части течения, особенно ниже устья Омолона (правый приток Колымы) достигает 2 — 3 и более километров.

За Колымой начинается Чукотка. Кочевые оленные чукчи, так называемые чаучу, бродят со своими стадами меж неведомых кандидатам от географии горным хребтам.

Земля этих чаучу словно специально создана для испытания человека «на прочность».

Впрочем, и укутанная снегами Чукотка не менее привлекательна. Ведь белое безмолвие только на первый взгляд кажется однообразным — жизнь среди снегов не замирает ни на минуту!

Край вечной мерзлоты, ветров и вьюг, скалистым клином разрезающий два океана, а если вы стоите на мысе Дежнева, то от Тихого океана до Ледовитого один шаг.

Это удивительная земля, сумевшая сохранить жизнь и способность к расцвету в суровых полярных условиях. За короткое северное лето, в условиях вечной мерзлоты здесь каждый год происходит чудо — настоящее буйство возрождения природы, покоряющее человека своей уникальной красотой. Гомон птичьих базаров, пронзительная синева сливающихся с небом лиманов, яркие краски тундры, напоминающей пестрый ковер…

В этом прекрасном и суровом краю она и появилась на свет в семействе некогда прославленных колымских ездовых лаек.

Она была первой в выводке, самой крупной и нахальной. Еще слепой, проголодавшись, упорно лезла к мамке, жадно приникала к полным молока соскам, расталкивая братишек и сестренок. Наевшись, спала, а проснувшись, путешествовала по земляному полу, открывая для себя интереснейшие вещи: то корешок в земляном полу, за который можно было дергать, ухватив его половчей зубами, то консервную банку, которая от удара лапой отлетала в сторону, то вкусно пахнущую кость, от которой, правда, ее с рычанием отгоняла мать.

Она любила играть с братьями и сестрами: кусать их, валить на пол, теребить зубками их уши и хвосты, а особенно — материнский роскошный длинный хвост, который был, казалось, просто создан для того, чтобы вцепится в него и трепать его до изнеможения.

Ее уши поднимались вверх едва заслышав любой посторонний звук, она всегда внимательно прислушивалась к происходящему вокруг.

Когда она и остальные щенята чуть подросли, они получили в свое распоряжение чудесный окружающий мир: целую тундру! Досуг подрастающего поколения отныне не был ограничен ни временем ни пространством!

Теперь сколько угодно можно было бегать и резвится, «охотиться» на полузадушенных матерью мышей, птиц, зайцев...

Она по-прежнему оставаясь самой крупной, сильной и ловкой, проявляла ум и незаурядную изобретательность.

Когда Ангара подросла, то ее рано забрали из родного гнезда в Черский (в упряжку), где она собственно и стала Ангарой. Благодаря своим исключительным качествам она быстро освоилась на новом месте, не голодала даже зимой, и ее черная с рыжими подпалинами шерсть всегда была великолепной, густой и теплой.

С большим Боцманом (из соседней экспедиции) она познакомилась ранней весной, когда под лапами уже подтаивал снег. Это был действительно большой, и действительно сильный, совсем неглупый пес. Он кружил около нее, но она не подпускала его к себе, медлила...

А когда уже лед на реке треснул и поплыл, в упряжке появился Вайгач.

Он приметил ее первым, и явился к ней на базальтовый утес сам, не ожидая разрешения. Боцман попытался было «разобраться», но Вайгач, ничтоже сумняшеся, просто отбросил Боцмана в сторону, как щенка, разорвав ему правое плечо и загривок. И ушел, чем немало ее озадачил….

«Новичок» сразу же вошел в роль вожака и сообразительностью, быстротой и решительностью превосходил даже Цезаря, лучшего вожака, какого когда-либо видел Дорофей Воронов.

Но всего удивительнее было его умение подчинять себе других. Он заставил всех собак своей упряжки выполнять его требования.

Это было золотое время в ее собачьей жизни, она боготворила обоих: кряжистого хозяина упряжки — Дорофея и озадачившего ее в начале знакомства Вайгача, впрочем Боцману впоследствии нет-нет тоже перепадало от щедрот дамского внимания.

Ее неожиданно тонкая (для ездовой лайки) грациозная фигура явно выделялась в упряжке. Завлекательно закрученный хвост, уши торчком и почему-то всегда по-человечески грустные глаза. И взгляд — осмысленный, словно собака не просто понимает хозяина здесь и сейчас, но и знает, что он скажет через минуту. А как она преображалась в работе. Движения порывисты, стремительны, в упряжке бежит без видимого напряжения, вдыхая неуловимые запахи тундры, наслаждаясь ее свежестью и ощущением бега, свободы и присутствия обоих кумиров рядом. В лютый холод, пургу, не обращая внимания на погоду, она всегда бежит, не сбавляя темпа, лишь изредка оглядываясь назад, чтобы поймать одобрительный взгляд хозяина. Потому что она ему верила.

И вот враз все рухнуло…. Страшно и нелепо покалечился Вайгач, затем исчез Воронов (повез семью на материк). Впоследствии он заберет искалеченного Вайгача себе.

Состояние лайки круто изменилось, когда исчезли оба ее идола (ее на время отправили в Нижнеколымск). Внешне все оставалось по-прежнему, но это только внешне. Тоску по исчезнувшим выдавали темные и выразительные глаза, как и ранее немало говорившие о ее непростом характере. Пережив унылое лето, в конце которого ее вернули в Черский, она исправно тянула лямку, по-прежнему оставалась прекрасной ездовой собакой, как и прежде скрывала, если ей нездоровилось, но внутри что-то надломилось. После отъезда Дорофея характер не то чтобы испортился, нет просто он стал еще более непредсказуемым.

Она скоро убедилась, что ее новый хозяин человек справедливый, спокойный, что наказывает он только за дело, без всякого пристрастия, и отлично знает все собачьи повадки, так что его никакая собака не проведет, но это дела уже не меняло.

Ранее она попросту терпеть не могла сучек, умела драться не хуже кобеля и нападала любую самку, приближавшуюся к ее компаньонам по упряжке.

Теперь же именно Ангара вызывала стычки между собаками бывшей дорофеевской упряжки и собаками соседей. Когда она видела, что чужие собаки приближаются к территории, облюбованной ее упряжкой, она кидалась им навстречу как фурия, визжа и рыча, призывая псов на выручку и подстрекая к потасовке. Но при этом она никогда не забывала оглянуться, чтобы убедиться, следуют ли они за нею, и останавливалась на безопасном расстоянии от места, где должна была начаться драка. Когда стычка завязывалась, Ангара с явным удовольствием пожинала плоды своего «прилежания», а затем равнодушно удалялась.

Временами она вела себя вообще неприлично: подбегала ко всем псам, задрав хвост, виляя задом, навострив уши, в сильном возбуждении. Выражение ее морды не оставляло никаких сомнений в ее намерениях и желаниях. Но лишь только тот или иной пес делал вид, что собирается ответить на ее недвусмысленные заигрывания, она тотчас же оскаливалась, поджимала хвост, опускала уши и огрызалась на бедного поклонника, отбегавшего в полном замешательстве.

Годы один за другим скатывались в Колыму и уносились каждую весну в океан, а Дорофея и Вайгача все не было…. Она ждала их год за годом ежедневно и еженощно….

Ангара тосковала причем ее тоска была столь осязаема и читаема в ее по-волчьи умных глазах, что хозяину временами становилось не по себе. Особенно это чувствовалось в ее звездной песне.

Ночами, когда над головой переливались сполохи северного сияния или звезды от холода плясали в небе, а земля цепенела и мерзла под снежным покровом, она убегала на свой утес и ее собачья песнь могла показаться вызовом, брошенным самой жизни, если бы не ее минорный тон, ее протяжные, тоскливые переливы, похожие на рыдания. Нет, в ней звучала не жалоба на жизнь, а скорее сетование на тяжкие муки безрадостного одиночества.

….Ангара угасала. И дело было не только в физической слабости, хотя возраст уже сказывался.

Она попросту устала ждать…. Но все проходит. Да и собачий век короток. И лайка становится старой. Ей уже трудно бежать по бескрайней заснеженной тундре. Она с трудом успевает даже за обычным хозяйским шагом. Но ей и в голову не приходит отступить, улечься на землю и тихо заскулить, вызывая сострадание. Она даже представить себе не могла, что хозяин будет смотреть на нее с тоской. И когда однажды хозяин все же посмотрел на нее со смесью жалости и невольного укора, она почувствовала себя старой и больной и, что смерть подошла слишком близко, застав ее в Нижнеколымске.

Быть обузой она не могла и осенней, но уже морозной ночью ушла прочь….

Еще никому не удавалось присутствовать при смерти этого гордого животного. И умирают лайки гордо. Так же как и живут.

Лайки редко умирают в теплое время года. Таков закон природы. Его никто не придумывал, и никто не может его объяснить, но если вы поговорите с хозяевами настоящих, охотничьих или ездовых лаек, если вы поговорите с ними — вы поймете, что это так. Потому что лайки умирают на льду.

….В ту ночь на небе особенно сильно блестели звезды, а воздух как бы замер. Человек, который осмеливался высунуть нос на улицу, чувствовал, как у него слипались губы и тяжелели веки от невидимой морозной пыли.

Высоко в небе холодно-стального цвета равнодушно зависла над изуродованными лиственницами ущербная луна.

Над бескрайным ледяным полем реки спала замороженная тишина. Бледный, едва заметный столб северного сияния мерк над небосклоном. А вдали чернел обрывами скал берег Камень. Там луна осветила черные крутые скалы на фоне покрытых снегом холмов.

….Неслышной тенью Ангара медленно пробирается по замерзшей реке к середине, туда, где лед наиболее прочный. Осторожно ступает по еще тонкому льду у берега, чтобы не провалится. Расположившись незаметным холмиком на середине реки, отшельница тихо засыпает. Легкие снежинки кружатся над ней, покрывая тонким слоем белого погребального савана, и вскоре под снегом уже невозможно различить свернувшееся калачиком тельце. Вряд ли кто-нибудь пойдет по тонкому льду, и уж тем более заметит с берега, что за странный холмик намело снегом на середине реки.

Только точно зная, откуда именно эта толстая льдина весной начнет свой ход по проснувшейся реке, то на ней прямо посередине, если вам повезет, вы возможно рассмотрите небольшой холмик, занесенный снегом….

Сухогруз спешил на север…. Речники торопились: необходимо было успешно завершить навигацию, а приближение арктической зимы ощущалось с каждым днем все явственнее...

Стремительно менялись картины берегов, одна стихия переходила в другую: то зеленая, то синеющая вдали тайга, огромные водные пространства, сливающиеся впереди с небом. Спокойный взгляд капитана, казалось, вбирает в себя весь этот простор, не суетясь, отыскивает в нем треугольник белого или кружок красного бакена на горизонте или трапецию створа, стоящую на крутом лесистом берегу. Здесь среди Ленских утесов царствует эхо. Мощный гудок теплохода может повторяться пятнадцать и более раз.

Разливы русла Лены местами были необычайно широки и напоминали озера с тихой зеркальной водой. В них отражались небо, деревья и скалы. И вдруг бурные водовороты стремнин...

А вокруг темнела дикая тайга и уходила к горизонту синеющими волнами....

Прошли устье Вилюя, вошли в урочище «40 островов», издавна славящееся в Якутии своей «буйной растительностью», обилием ценной рыбы, птицы и зверя.

В действительности их (островов) несравнимо больше, и эта островная феерия доставит удовольствие даже самому притязательному северному бродяге.

Как ни спешили, но к вечеру третьих ходовых суток решили встать на стоянку, заодно и механики поколдуют над дизелями, чтобы пройти эти бурные водовороты….

Место было глубокое и тихое, как раз подходящее для ночлега. Судно уперлось носом в камни, затем тихонько привалилось к ним бортом. Швартовый конец закрепили за дерево. В иллюминаторы смотрела таинственная таежная темень, судовые машины не работали, за бортом мягко шуршала вода, с берега ползли невнятные лесные шорохи. Небо, вода, лес — все превратилось в глухую осеннюю ночь, только светились на мачте и надстройках опознавательные огни, со стороны они были похожи на угли догорающего костра.

Утром, как только рассеялся туман, тронулись дальше. Быстро синело небо, косые солнечные лучи, пронзая остатки тумана, выхватывали из утренних сумерек зеркальные полосы воды, песчаные отмели, лес, еще окутанный темнотой. Солнце поднималось выше, сильнее заблестела вода...

Ширина Лены в среднем течении местами достигает двадцати километров. В дельте – и того больше, и это не шутка. Ледовая переправа — основной способ перебраться зимой с одного берега реки на другой поскольку мостов через Лену пока в Якутии нет

На летнюю же Якутию существует только один мост, под Томмотом, через Алдан. Иногда, чтобы попасть на другой берег, люди тратят сутки — верст сто до переправы, переправа, верст сто обратно...

Каждое утро на верхней палубе появлялся коренастый мужчина, его сопровождала крупная, с сильными лапами ездовой собаки, чукотская лайка.

Дорофею Воронову, а это был он, было….

А впрочем, какая разница сколько ему было. Мужчина средних лет, здоровьем не обижен. Для него поменять материковые блага на моросящую дождями тундру, было делом привычным и обычным. Его по-прежнему завораживали дивный музыкальный шелест-перезвон бродячих августовских льдин и фантастически вкусная сырая рыба, только что выловленная из хрустальных, холодных вод. Влекло полуночное солнце, то почти полгода незаходящее, то месяцами не появляющееся над горизонтом, обрекая северную пустыню на извечные мрак, холод, льды и снега.

Человек этот влюблен в Север, досконально знает и прошлую и нынешнюю историю его освоения. В свое время несколько лет он провел на Новой Земле, вначале работая у геологов, позже познакомился с учеными, помогал отлавливать и метить белых медведей, продолжая изучать северную природу. Доведись ему родиться ранее, может, и вышел бы из него отчаянный путешественник, покоритель безмолвных пространств, впрочем его вполне устраивала и нынешняя эпоха.

Жена этого «помешанного» на севере человека добилась своего и семья «перекочевала» из Якутии (Черский) на Большую землю: далеко на юг (городок Абакан).

И вот теперь Дорофей вновь спешил на север.

Напрямую из Черского (заезжал за верным Вайгачем) проскочить в Хатангу не удалось. Тогда он махнул рукой и волею судьбы добрался до Якутска. И далее водой, удачно вписавшись на грузопасажир, следующий вниз по Лене.

Из Якутска его провожал моросящий уже по-осеннему дождь.

Как известно, дождь в дорогу — к удаче. А удача, если вы отправляетесь на побережье моря Лаптевых, необходима! Ибо здесь вам не Европа, со своими автобанами и почти полным отсутствием дураков. Что же касается наших направлений, еще совсем недавно гордо именуемых дорогами в «прекрасное далеко»…. О дураках я скромно умалчиваю….

Разумеется, Вайгач, которому ржавый браконьерский капкан в колымской тундре почти перерубил лапу, был рядом. Все обошлось более или менее благополучно: неправильно было сросшуюся лапу вновь сломали и сложили, как полагается…

Наконец, на седьмые сутки, открылась так называемая знаменитая Ленская “труба”. Отвесные скалистые берега, высотой до 400 метров, кое-где словно нависают над свинцовой водой, ширина русла уменьшается до 2 км и меньше, что лишь подчеркивает мощь и размеры береговых утесов…

Еще несколько часов ходу и посреди реки медленно вырастает остров Столб — огромная скала высотой более сотни метров. Пограничный знак, воздвигнутый самой природой, символ окончания долгого путешествия. Очертания острова постоянно меняются, это вызвано оптическими эффектами — миражами. Сразу же за ним Лена делится на несколько водных путей. Дальше к северу простирается огромная дельта – настоящая страна из проток, рукавов, озер и островов. Замысловатая мозаика из воды и суши. Только три главные протоки доходят, не прерываясь, до моря: самая западная – Оленекская, средняя – Трофимовская и восточная – Быковская. Все они судоходны, но наибольшее значение имеет Быковская. Эта глубокая судоходная протока и считается официальным продолжение Лены до самого моря…

Но вот и Тикси.

В маленький иллюминатор видна вся бухта. Темные облака заволокли небо. Дальний берег бухты еле виден в сером сумраке. Океанские лесовозы, черный ледокол, неуклюжие баржи и лихтера беспорядочной кучей покачиваются на мелкой волне. Дымят трубы, грохочут лебедки, гудят гудки и воют сирены. Кажется, будто это большой порт, а туманный берег напоминает неясные очертания города. Вдруг порывом налетел ветер. По зеленой воде пошли веселые барашки, туман разорвался, и заходящее солнце осветило пустынные каменистые холмы, уже припорошенные на вершинах голубоватым снегом.

Довольно холодно… Минус — это нормальная, обычная для этого «краешка» земли, температура… Ветер «северный умеренный до сильного» и далее по шкале Бофорта — тоже дело привычное.…

Небольшая бухта, без которой в эпоху «развитого» социализма трудно представить жизнь большой северной территории и арктического побережья. Сюда из многих стран и портов Союза завозили все необходимое для жизни северян. Завозили только водой.

Вообще это весьма занимательно…..

Громады приходящих в порт транспортов приводили в изумление всех присутствующих, в том числе и бывалых бродяг Севера. Даже издали их величие, и могучая красота впечатляют, а разнообразие цветов и флагов поразительно. Приходили суда только летом, а лето длится всего около трех недель.

Здесь, как впрочем, и повсеместно на севере диком, лето скорее понятие календарное, потому и летом-то его в обычном понимании назвать было нельзя. Дело в том, что лишь три недели, разбитая ледоколом толща льда, чуть схватывается, и стальные плавучие исполины сухогрузов и танкеров могут передвигаться под разгрузку, ну а потом все разбегаются кто куда…

Потому что в октябре в Тикси делать будет нечего. Лишь в это сентябрьское окно, подаренное мореходам синоптиками или всевышним (скорее всего последним), студеное море стряхивает с себя ледяную крошку, как собака брызги, а с неба светится порой еще что-то вроде прощальной улыбки,

В этот затерянный мир не добраться, не долететь, не доплыть, не дошагать пришлым, если только они не гонимы в путь-дорогу какой-то непонятной, невнятной тоской, не охвачены неясной жаждой, не томимы редким в наше время недугом — охотой к перемене мест.

Чего — чего, а «уголков в России», где зима практически не кончается, всегда хватало.

Вот в эти 20 дней Дорофей и проскочил в Хатангу — этакую восточную столицу полуострова «сокровищ».

Таймыр…. от одного названия веет холодом, а ледяное дыхание тундры здесь ощутимо весьма и весьма.

Вся территория укрыта ледяным панцирем – «вечной мерзлотой».

Это уникальная и беспощадная земля с ее беспредельной тундрой и суровым климатом: необыкновенно сильными ветрами и дикими морозами. Настолько дикими, что и без того редкие дерева промерзают в здешних местах насквозь и лопаются с треском, похожим на выстрел.

Температурная шкала по Цельсию принимает в конце ноября жуткие значения и держится вплоть до конца января.

Зловещий мороз всей своей силой пытается раздавить всё живое...

Тяжело дышать от пронизанного ледяной пеленой тумана, невозможно говорить: немеют губы, глаза не видят солнца и неба...

Всё погружается во тьму царства Лютого Холода. Это Таймыр…

….На высоком берегу реки Хатанга, сбегающей в студеное море Лаптевых, стоит памятник — красный морской буй высотою около пяти метров.

На конусе слова: «Памяти первых гидрографов-открывателей полуострова Таймыр».

Имена знакомые, малознакомые совсем незнакомые.

Всем капитанам проходящих судов навигационное извещение предписывает:

«При прохождении траверза мореплаватели призываются салютовать звуковым сигналом в течение четверти минуты, объявляя по судовой трансляции экипажу, в честь кого дается салют».

Низкие гудки плывут над тундрой, над рекой, над морем…

Честь и хвала первооткрывателям Севера и вечная им память, но все же до обидного незаслуженно забыты их четвероногие сподвижники.

Когда Дорофей с Вайгачем сходил на берег, шепот восхищения послышался в толпе: люди увидели это великолепное животное. Несмотря на возраст Вайгач был в прекрасном состоянии — ни грамма лишнего жира, и те сорок килограмм, которые он весил, представляли собой сорок килограмм мужественной силы. Его густая шерсть лоснилась, как шелк. На шее и плечах она напоминала гриву и, даже когда он был спокоен, топорщилась при малейшем его движении, словно от избытка жизненных сил. Казалось, каждый ее волосок заряжен энергией. Широкая грудь и мощные передние лапы были пропорциональны размерам всего тела, а мускулы выступали под кожей тугими клубками. Самые смелые подходили и с опаской щупали эти мускулы после чего объявляли, что они железные.

Лишь самые глазастые из местных подметили, красавец следует рядом с хозяином прихрамывая, то было эхо колымской трагедии.

Дорофей стоял на крутом берегу над Хатангой-рекой, размышляя, как быть дальше: впереди еще немереные километры и километры бескрайней тундры и сверкающей водной глади.

Внизу, у самого берега, неспешно простучала моторка. Воронов даже разглядел бронзовые неулыбчивые лица аборигенов, безразлично скользнувших взглядом по берегу. Его внимание привлек колоритный старик в лодке, сидевший неподвижно, посасывая трубку, из которой вился еле заметный сизый дымок. Лицо патриарха сморщилось и побурело, как старая оленья кожа, а прямые волосы, обрамлявшие смуглые и впалые щеки, достигали плеч и были белы как снег. Руки у него были худые, и даже нос казался худым — это была худоба глубокой старости.

Внезапно один из проезжавших оживился, указывая на берег своим спутникам, лодка развернулась, еще раз прошла мимо, и бронзовые неулыбчивые лица озарились восхищением: в чем в чем, а в собаках эти люди знали толк. Старик выронил трубку изо рта и тоже уставился на берег неподвижным взглядом каменной статуи.

Лодка причалила, поздоровавшись и перебросившись несколькими фразами, люди приняли Дорофея за своего и проблема дальнейшего передвижения решилась сама собой.

Вблизи Воронов разглядел, что глаза старого охотника все еще блестели, как два темных драгоценных камня, и зоркость их видимо оставалась прежней, нисколько не уменьшившись за долгие годы.

Вообще в облике некоторых представителей нганасан и долган (народности населяющие Таймыр) проскальзывает что-то индейское. Встречаются среди них и смуглолицые мужчины с длинными — до плеч — волосами, тронутыми изморозью седины.

И жить они продолжают по законам своих предков. Нганасаны до сих пор продолжают ловить песца традиционным способом. По берегу Дудыпты на высоких местах, как колодезные журавли, стоят песцовые пасти….

…Все эти дни за стенкой стоял глухой стук. Он походил то на звук шаманского бубна, а то и вовсе на неуловимые туземные ритмы. В зависимости от настроения пурги. Стучали поплавки сетей, повешенных за дверью.

Сегодня стук прекратился. Причем оборвался он внезапно, словно чья-то гигантская ладонь разом прижала поплавки к стене. В окне посветлело, и выступили сопки на противоположном берегу озера. Сопки были иссиня-белыми от черного камня и свежего снега.

«Конец пурге, — подумал Дорофей, — Сегодня шестое, началась в субботу, третьего. Значит, сети не проверялись три дня. Рыба могла испортиться. Хотя вода холодная.… Надо ехать».

Сколько раз он просил воздушных иллюзионистов привезти новенькое магнето для его старенькой «Москвы», они обещали даже новый «Вихрь», но дальше обещаний почему-то дело не шло. Вообще-то на пилотов было грех обижаться: с ними его связывала крепкая мужская дружба, в здешних местах это понятие приобретает несколько иной смысл, нежели на материке. Энергия и сила здешней природы покоряет любого человека независимо от национальности и заставляет его жить по своим законам — законам Севера.

Законы тундры — не простые слова для северян...

Из этого мира попросту невозможно выйти. И не важно, по какой причине: потому ли, что выходить не хочется, или же потому, что вне этого мира пропадешь. Просто возникает зависимость от него, потребность дышать именно его бодрящей атмосферой.

Короче говоря: вдохните поглубже воздух Севера, а он, поверьте, лучший в мире: в нём аромат чистейших рек и тонкий, еле уловимый запах все той же тундры...

Да и не все от них (пилотов) зависело. Даже королям низкого полярного неба не под силу интриги коварных снабженцев. Вот эти действительно могут достать все или почти все.

«Ладно, ближние сети проверю на веслах, благо дальние, как чувствовал, снял перед штормом».

…Год назад Дорофей заключил договор на ловлю рыбы на этом удаленном от всего человечества озере. Прошлой осенью его наспех забросили сюда попутным вертолетом.

Полярный «извозчик» поднимался все выше и далеко внизу Дорофей видел просторы тундры и языки тайги, хмуро ползущей к северу, снег, лед и лабиринт сопок.

Могучая северная тишина, казалось, придавила все вокруг.

А посреди этого притихшего мира притаилось замерзающее озеро с маленькой избушкой на сухом галечниковом берегу.

Бегло взглянув на комнату Воронов сразу понял, почему прежний хозяин никак не хотел уезжать отсюда, когда вышел на пенсию, и, казалось, никогда не уедет. В домике с низким потолком, прилично с любовью выложенной небольшой печью посредине, самодельной мебелью было очень тепло, пахло свежевыпеченным хлебом. Неповторимый уют, выработанный древней культурой русской деревни, странно совмещался здесь с благоденствием охотничьей избушки, до которой чем дольше добираешься, тем приятней находиться в большой мороз или осеннее ненастье. Из таких жилищ человек уезжает с трудом, чаще всего совсем не уезжает.

В ноябре по прочному ледоставу пришел трактор с запасами на зиму…

Весной, по последнему снегу, трактором отправлено рыбы чуть меньше тонны, да вот за лето увязано в мешки и стоит в леднике не меньше. Теперь до нового ледостава, когда вновь придет трактор или вездеход и заберет добычу….

….Протиснувшись в сени, толкнул дверь. Собрав в складку снег, дверь открылась. На улице было светло. Тундра и сопки побелели. Лиственницы настороженно торчали на белом полотне. Сугроб, надутый из-за угла избы почти вровень с крышей, тонким гребнем свисал к двери; его насквозь просвечивало появившееся в рваных клочьях облаков солнце. Ветер стих, и вода уже еле поплескивала в заледенелую кромку берега. И не подумаешь, что всего час назад она рушилась на берег двухметровыми штормовыми валами. Воронов покачал головой. Стремительно здесь все кончается и начинается тоже.

«Вайгач!» — позвал он. Словно ожидая его призыва, из-за стены выскочил его неразлучный спутник, с которым они проделали сотни, если не тысячи километров по безмолвной северной пустыне. Порой голодали и мерзли, и не раз позади и впереди них простирались эти самые сотни километров снежной пустоты. Эх, чего только не было!…

В эту пору осенний, залитый жиром голец валом поднимался вверх по реке в озеро.

Странный характер у северной рыбы-гольца. При теплом южном ветре она вялая и спокойно дает выволакивать себя в лодку, а когда задует ледяной «норд», рыба становится упругой, стремительной и живучей. Доставать ее из сети трудно.

Под недалеким берегом раздался шум и гам чаек-мартынов. Широко раскрыв крылья, будто пытаясь поймать ими ускользающее за сопки солнце, покружившись, они полетели навстречу Воронову. Медленно и тяжело летели. Сыты. После шторма они всегда сыты. Чайки — птицы поэтического вдохновения. Стихов-то о них, стихов сложено. И столько же матюгов от рыбаков. Не от тех, что промышляют в океане, а таких, как он: внутриконтинентальных. Никто так не портит сети и рыбу в них, как они. И нет более наглой и безжалостной птицы.

Воронов, передернувшись, вспомнил, как прошлой осенью он по неосторожности стрельнул с лодчонки, желая попугать разбойную птицу….

Очень дорогое ружье и служебный карабин он предусмотрительно привязал к лодке веревочками, чтобы не утопить ненароком. Эти веревочки и спутали ему намертво ноги, когда он, оскользнувшись, вывалился из челнока. Так он и плыл к берегу: ноги наверху, потому что их держал на плаву челнок, голова внизу, а когда он задирал ее, чтобы глотнуть воздуха, лицо облепляли осенние листья, устилавшие воду, и сквозь эти листья плыла куда-то и смотрела на него черным загадочным глазом ондатра.

Вайгач, изумленно воспринявший неожиданное сальто хозяина, выпрыгнул следом и плыл рядом, словно подбадривая и подставляя свое «плечо». Время от времени Дорофей цеплялся за "воротник"….

Воронов подцепил первую от дальнего края сети уснувшую рыбину, отогнул жаберную крышку. Жабры были темно-красными. Это хорошо, значит, косяк напоролся на сеть только вчера и еще сутки мог спокойно ждать выемки.

Рыбины одна за другой шлепались в лодку, покрывая дно, борта и одежду Воронова слизью и кровью. Спины тех, что еще были живы, отливали темно-коричневым перламутром, а на брюхе и боках ярко розовели пятна. Голец-хищник полярных рек и озер. Жрет в этом озере сам себя. Другой рыбы здесь нет. И хотя вытекает из этого озера приличная речка, в которой водятся и хариусы, и муксуны, и самая приятная для ухи и вяления рыба — чир, в озеро они не заглядывают. Оно для них — табу: что-то вроде того света: непонятно и таинственно.

В середине сети Дорофей увидел первого истерзанного гольца. Глаз нет, розовое брюхо вспорото, на боках дыры. Дель запутана в клубок с распущенными рыбьими внутренностями. Провались они пропадом эти птицы поэзии! Их работа. Такого красавца испортили, сволочи!

За первым истерзанным гольцом попался второй, потом еще и еще…. Начинается…

До самой темноты он провозился с сетями, выправил и снова хорошенько закрепил их на случай очередного шторма. Благо, выкатившаяся луна помогла. Она была столь велика и близка, что можно было ясно разглядеть отпечатки чьих-то ладоней на ее поверхности.

Все. Теперь домой. Вот только б закурить…

До предела загруженная лодка шла тяжело, да и ветер менял направление несколько раз. С трудом ворочая веслами, Дорофей засыпал, но руки автоматически двигались.

Луна, которой видимо наскучила монотонное: «и раз, и раз» северного бродяги, исчезла. До берега он добрался под утро. Берег был все также засыпан снегом. Выпрыгнув в воду, Дорофей определил, что его снесло к востоку с полкилометра не больше. Подняв раструбы сапог и ухватив веревку, привязанную за нос лодки, он пошел вдоль берега к избе.

Вайгач молча слетал к избушке и вернулся, притащив оленью лопатку с обрывками мяса.

«Не стыдно, — укорил Воронов. — Работы еще полно, потерпел бы».

Вайгач заскулил и отнес лопатку обратно.

….Напротив избушки причалил к берегу, перебросал всю рыбу на брезент рядом со столом, врытым в берег у самой воды, вытащил лодку и привязал ее к обрубку дерева подальше от воды. Пока Воронов работал, Вайгач ошалело мотался по кустам. Обнюхал все вокруг, успокоился и затих. Только уши настороженно ловили ночные шумы. …

В ночной темноте шумели деревья, хрустел валежником кто-то неведомый, кто всегда хрустит по ночам, когда человек один.

«Пока все, — вздохнул отшельник, выпрямляясь. — Пойдем, дружище в избу».

Вайгач в нетерпении бросился на колоду, приваленную к двери

Дорофей подошел к дому, откатил колоду и открыл дверь. Засветив спичку, зажег лампу, принес дрова и растопил печь, которая только и ждала, чтобы ее растопили, а потом медленно разделся. Тепло постепенно заполняло избушку, тихо замурлыкал чайник, точно радуясь возвращению хозяина. Через десять минут в избе стало тепло и уютно.… Съев большой кусок оленьей грудинки, выпив чаю, убрал стол и уселся на маленький чурбачок у печи и долго смотрел, как пляшет и мечется огонь, рассыпаются в прах лиственничные поленья и красные блики вспыхивают и гаснут в сонных глазах Вайгач, рядом с которым валялась тщательно «обработанная» оленья лопатка…

«Да — а, есть умные собаки…. Этот только на пишущей машинке не может печатать. Все остальное может», — вырвалось у Дорофея неожиданно для него самого.

«…А сети надо снимать: озеро вот-вот замерзнет. Вон вода переливается, как подсолнечное масло. А пока окрепнет лед, можно потихоньку готовиться к подледному лову и вплотную заняться охотой. Снега еще мало, олени в это время выходят к берегу часто. Потом олени исчезнут, до марта и все живое исчезнет.

Разве что лось забредет иногда проведать. Летом он лежит глыбой на отмели и, если пугнуть этого исполина, он убегает, а из-под копыт у него со шрапнельным свистом летит галька.

Еще надо готовить дрова, по глубокому снегу их много не натаскаешь, а печь должна гореть чуть ли не круглые сутки. Особенно во время пурги. Раньше весны смену не пришлют, а точнее, пришлют летом. Оно и будет правильно: нечего тут делать свежему, непривычному человеку зимой. А там и домой, на материк, скоро, дружище!…»

«Ну, что, Вайгач, пойдем работать? Пойдем, собака».

Пес удивленно уставился на хозяина: «Куда это ты собираешься в такую темень?»

«А тут всегда темно, — проворчал Воронов. — Так и сидеть прикажешь, ждать, когда рассветет? Можешь оставаться».

Вайгач обиженно взвизгнул.

В сером рассвете неясно обрисовывались дальние углы озера и прозрачные контуры сопок над ними. … Костер разгорелся быстро, и кругом опять сгустилась чернильная тьма. Налил еще кружку чая, от костра шло тепло и спокойствие.

От таких вот костров, одиноких ночевок идет уверенность в жизни.

….Воронов допил крепкий до горечи чай. Крепкая заварка без сахара тонизирует не сразу, но надолго…..

Дорофей ополоснул и поставил на стол эмалированный таз для икры, поправил на оселке лезвие ножа и, вздохнув, положил на стол первого гольца….

Окончил разделку рыбы он уже в полдень.… Все спать!…

В Абакан поезд пришел днем. Воронов мельком взглянул на циферблат своей «Амфибии»: 10:06, 11 октября. «Время московское», — отметил он про себя.

Прибытие потрясло нашего пса не меньше, чем само путешествие. Из нерабочего тамбура легкой неслышной рыжей тенью, пренебрегая трапом, Вайгач спрыгнул на перрон, упруго приземлился на крепкие лапы.

Очутившись на перроне, Вайгач пришел в страшное смятение: дьявольская смесь незнакомых запахов и ужасающих звуков просто сразила его.

Нечто подобное он испытал еще в Черском, когда известные любители экзотики и розыгрышей полярные летчики совершили посадку летним вечером по погоде, имея в своем составе редкостного (для северных собак и не только) члена экипажа: мартышку. Вайгач, свято веривший в то, что на свете есть считанное количество разновидностей живых существ: собаки, люди, был поражен. Открытие абсолютно новой разновидности так его потрясло, что бедолага чуть было не рехнулся. Он двое суток просидел на пороге комнаты пилотов, не сводя глаз с такого чуда. Даже ничего не ел, просто сидел и смотрел…. Ошарашенная Ангара от Вайгача недалеко ушла: сидела рядом. Правда она была верна себе и время от времени предпринимала попытки это чудо изловить, но это ей не удавалось, так как обезьянка мгновенно перескакивала на коечные сетки двухъярусных кроватей и, сидя наверху, визжала от восторга и корчила рожи.

Да и пилоты были начеку….

Обезьяну Вайгач чем-то очень привлекал, и она, когда пес пробегал мимо, норовила спрыгнуть на него сверху, схватить его за уши и прокатиться, пока тот не предпримет попытки сбросить ее с себя и подмять. Но это ему не удается, так как обезьянка в мгновение ока взвивается на упомянутые коечные сетки и оттуда старается вновь оседлать Вайгача, а то и Ангару. До поры до времени собаки терпели выходки непоседливой гостьи из южного далека, пока к шалостям обезьяны не попытался присоединиться подружившийся с «иностранкой» хозяйский кот. Такого свинства со стороны разжиревшего мышелова да еще на глазах представителя дальнего зарубежья ни Вайгач, ни тем более его боевая подруга вынести не смогли. С этого момента отношения из разряда "худой мир" перешли в разряд "доброй ссоры". Нетрудно предположить, чем закончились бы эти невинные забавы, если бы не установилась погода, и пилоты не взмыли в безмолвное без единого облачка северное небо, такое пустынное, белесое, точно оно напрочь отсутствует, этакая пустая тишина, прозрачная пустынность,

Кота от справедливого возмездия спасла хозяйская дочь

….Даже трудно представить, что творилось тогда в сознании псов.

Безусловно в тундре, во льдах среди торосов Вайгач чувствовал себя превосходно. Материковые собаки, которые разбалованы комфортом Большой земли, могут недоуменно фыркнуть, услышав такое утверждение. Какой уважающий себя пес станет жить на диком севере, где собака лишена основных прелестей, составляющих смысл ее существования. Там нет пацанов, которые от нечего делать, сугубо из озорства, дергают тебя за хвост, понятия не имеют о ревущих на разные голоса сиренами автомобилях, облаивать которые так приятно, о кошачьей братии, которая при твоем появлении обращается в беспорядочное бегство и говорить нечего.

Самовлюбленная материковая псина забывает об одном обстоятельстве: настоящий «северный» пес в своей жизни не то что видел, а даже не имел представления о многих «прелестях» Большой земли.

...Они столкнулись нос к носу. Неизвестно откуда взявшийся, очумело вертящий головой, кот замер и вдруг взвился свечой, затем с непостижимой скоростью метнулся через дорогу, следом рванул Вайгач…

Водитель не успел ни притормозить, ни увернуться от столкновения. Собака ударилась о переднюю фару — стекло фонаря вдребезги (голова все же крепче) кровь залила собачью голову, казалось всего лишь разорвано глазное веко….

Думалось, что дело ограничится обыкновенной косметической операцией, но неожиданно врач обнаружил, что в глазном яблоке находится кусок стекла. Он даже предположить не мог, что осколок такой большой. Этот осколок и сыграл роковую роль.

Стеклянный треугольник со стороной около пяти сантиметров вонзился прямо под глазное яблоко, немыслимо разворотив все нервные окончания. Операция оказалась напрасной. Собачья судьба лайку не уберегла….

Давно замечено, что многие дворняжки прекрасно знакомы с правилами уличного движения, умело лавируют между машинами, не попадая под них. Некоторые из них не хуже людей, перед тем как пересечь улицу, смотрят сначала налево, а дойдя до середины улицы, направо, не обращая в этот момент никакого внимания на кошачье племя. А что Вайгач?… Может быть, дворняжки умнее его? Ничуть не бывало, просто, бегая свободно, они имеют возможность приобрести опыт, что машина причиняет боль, и если их при столкновении с ней не задавит насмерть, то они уже будут остерегаться машины. Вайгач этого опыта, конечно же, не имел…

В тот осенний день проезжающие водители обращали внимание на скорбно ссутулившегося человека с огромной собакой на руках….

С юга стремительно надвигалась плотная черно-сизая туча. С ее брюха косой бахромой свисали дымные полосы дождя. Путаясь в сухой траве и шурша, набежал свежий ветер; парк лечебницы вдруг запел, зашевелился, словно проснувшись от жаркого сна.

Все вокруг внезапно заухало, загудело органными голосами; потом послышался глухой, ровно нарастающий шум: это приближалась стена ливня. Вокруг сразу потемнело, и меж деревьев заплясали тугие водяные струны. В полумраке возникали то мокрые кусты, то молочно-белые березы, то кудлатые, растрепанные ведром шапки сосен...

Ливень прошел так же быстро, как начался. Внезапно все стихло, ветер упал, вечерело, и над городом колесом выкатился огромный солнечный шар, который, быстро тускнея, тут же начал сваливаться за горизонт. Вот видна только половинка, вот треть; вот на кромке горизонта ярко вспыхивает лишь маленький краешек солнца, похожий на шевелящийся уголек и …. Вот и все.

На иссиня-черной туче, которая только что прошла, с каждой секундой все отчетливее проступала радуга.

Радуга осенью...

В ней не было всех цветов спектра — только красноватый, голубой да чуть заметная зеленая полоса. И все же это была радуга. Невидимое далекое солнце играло в каплях дождя.

Ничего этого Воронов не видел….

P.S. Много позже из посланий друзей Дорофей узнал, что Ангара исчезла день в день: 11 октября 198…. Полярный фатум. Капкан судьбы захлопнулся.