Природа Байкала

В первый раз в мартовский поход я попал участником группы, а это означало, что не я планировал: куда и как мы пойдём. Собственно, на тот момент меня данные обстоятельства не очень интересовали. Заманчиво было побывать на Байкале в начале весны, пройти по льду, в общем интересна была сама обстановка похода. В итоге, хоть всю хронологию похода я могу вспомнить в деталях, но самый запоминающийся эпизод связан с окончанием маршрута.

Итак, мы, два парня и четыре девушки, вышли из МРС и по льду, не удаляясь далеко от берега, направились на юг. Побывали в пещере «Мечта», пошли дальше. Наш «командор» выбирал точки остановки: где обедать, где останавливаться перекусить, где заночевать. В самом начале было известно, что заканчивать маршрут будем на восточном берегу, то есть двинем через Байкал, но от какого места и куда, я не вдавался в подробности — весь был переполнен своими впечатлениями от того, что было вокруг, общался с девчонками, и снова во все глаза смотрел на открывшийся передо мной завораживающий, ни на что не похожий мир спящего озера, которое, как старик, изредка «покряхтывало», «побулькивало», а иногда и «переворачивалось» с боку на бок.

Первая ночёвка на льду, когда слышно было, как «дышит» озеро под палаточным дном, страшно!... «бульк – бах!», тишина, слабый шорох и снова глухой «бульк-бульк». Хотелось скорей заснуть, а озеро напоминало о себе – «ш-ш-ш-бульк!». Помню ещё, как, перейдя небольшую уже почти замёрзшую трещину в примерно 200 метрах от берега, мы вышли на берег и поднялись немного вверх по склону в поисках удобного для обеда места. Сварили на примусе обед, кто-то из девушек разливал по чашкам суп. И в этот момент по всей длине трещины встала тонкая стена воды! Встала беззвучно, с потрясающей скоростью вырастая от одного конца трещины к другому. Мгновение! и пушечный выстрел — трещина схлопнулась! Красиво? – да! Не опасная, но пугающая красота: подумалось о том, что бы мы пережили, если бы в тот момент были там, на льду, рядом.

* * *

Одна из ночёвок на берегу. Просыпаюсь. Палатка парашютным куполом над нами, слегка освещённым «уходящей» луной. Маятно. Не могу понять, что со мной? Сердце бухает о рёбра так, что рука подскакивает на груди. Не могу лежать: всё во мне требует – сядь! Сажусь, наполовину вылезая из спальника. Неужели из-за тесноты? Я крайний, в спальнике нас трое. Тесно, но не в этом дело. Пытаюсь прилечь и тут же снова сажусь – организм противится этому. Может днём перегрузился? Да, нет, не больше обычного. Думаю, а сам уже вылезаю из спальника совсем не заботясь о том, что потревожу спящих. Расстегиваю вход – внутренний и внешний. На берегу. Тихо. Морозно. Ровно без порывов дует ветерок. Всматриваюсь в Байкал.

Ну, вот вылез, что теперь? — Это я организм свой спрашиваю.

Чувствую – организм доволен: сердце поутихло, и сидеть не маятно. Холодно.

Что, спать здесь будем? — это новый вопрос организму. Организм улыбается. Холодно. Сердце бьётся тихо, умиротворённо, но во рту странный привкус. Возвращаюсь в палатку. В нос бьёт удушливый запах бензина! Ничего не понимаю. Канистра на улице, откуда в палатке бензин! Надо разбудить Сергея (это наш руководитель)

- Се-рё-га, Се-рё-га, — зову его сначала тихо, потом громче. Пытаюсь через спальник нащупать его ноги.

- СЕРЁГА! – уже не сдерживаю голос.

- Чего… тебе…

- Палатка провоняла бензином, откуда он здесь?

- Пролился…на…мои…запасные…штаны…я их.. между слоями…забросил,- и Серёга засыпает.

В сумеречном свете рукой шарю между слоями. Ладонь проваливается в успевший накопиться замёрзший конденсат. Наконец, справа от себя нащупываю что-то мягкое. Вытаскиваю. Подношу к лицу, чтобы рассмотреть. Ну, и запах! Пролился! Штаны провоняли бензином. Выкидываю их из палатки, забрасываю входной полог, так, чтобы ветерок мог свободно гулять внутри. Прыгаю на улице, чтобы согреться. Наверное, уже проветрилась. Заглядываю внутрь и тяну носом воздух – ещё попахивает, но не так. Оставляя внешний полог отброшенным, залезаю в палатку, застёгиваю лёгкий внутренний слой: ветер через него не проникает, но воздух снаружи попадает. Залажу в спальник – тепло. Пытаюсь заснуть. Ещё раз принюхиваюсь – запаха почти нет. Ну, Серёга, ну и чудак – чуть всех не уморил. Спать… спать… Уже засыпая, слышу как из другого конца спальника вылезает Лена, нервно, дёргано – спальник ходит ходуном. Вроде на улицу. Ну, ясно, приспичило. С улицы слышны странные звуки. Обычно так близко от палатки девчонки это не делают. Стоп, да её же рвёт, её натурально выворачивает, такие спазмы, как будто человек отравился. Ну, Серёга, ну, «…», под нос бы тебе твои штаны сунуть! С тем и проваливаюсь в сон…

* * *

Солнце, ветер или его отсутствие, чистый лёд, лёд под тонким слоем снега, прибрежные торосы и полосы неровно замёрзшего льда – мы шли, и приближался момент перехода. Вечером, накануне перехода, остановились ещё засветло в плотном хмуром лесу, недалеко от береговой кромки. Спать в палатке было тесно и на меня, вдруг, напало упрямое желание поискать зимовье. Надо отдать должное Сергею, он не стал меня удерживать, несмотря на то, что на стоянке моя пара рук пригодилась бы больше. Я, поспешая, шагал по льду, предполагая завершить поиски не далее, как через 40-50 минут. Пройдя участок скалистых прижимов, обнаружил, что впереди большой пологий берег. Береговая равнина уходила далеко вглубь. Вышел на берег, потом поднялся на невысокую береговую террасу и побрёл по ней, разыскивая зимовьё. Сейчас, вспоминая тот эпизод, не могу понять: почему мне казалось, что я обязательно должен его найти. Но постепенно мысли о тёплом укрытии ушли. Своеобразная красота этого места увлекла меня: сухая, как ковыль, трава, шуршащая под ногами и, издающая чуть более тихий звук, под бодрыми пробежками ветра, короткие участки снега, истончавшего под солнцем и ветром, почти полное отсутствие деревьев, прижавшихся к далекому северному краю бухты, сумерки всё более овладевающие окружающим. Не скажу, что я «минорный» человек, но места уединенные, не отмеченные досужим, суетливым человеческим присутствием, вызывают отклик во мне. Возможно потому, что мне не скучно с самим собой. Спокойно думать или бежать мыслей, когда хочется просто «созерцать», когда уши слышат, глаза видят, а в голове бежит череда образов совершенно не связанных и не являющихся откликом на то, о чём подают сигналы остальные чувства. Впечатление… l’ impression… Вернулся на берег, посидел на бревне и, забыв зачем шёл сюда, повернул назад. Обойдя мыс, уже в глубокой темноте шёл по льду, весь во власти настроения, посетившего меня там. Заметил впереди проблески пары фонарей: девчонки, озабоченные моим отсутствием, маячили в сторону моего возможного появления, чтобы я не прошёл мимо. Прибавил шаг и почти бегом устремился к лагерю. Палатка уже стояла, никто не рассчитывал на положительный результат моего шатания. Ждали меня, поужинали вместе. Утром надо было очень рано, почти в пять часов, вставать, чтобы выйти не позднее начала шестого.

То, что видится вечером, как простое пробуждение, утром превращается в насилие над организмом. Он никак не хотел просыпаться, указывая пальцем на полную, просто угольную темноту – ещё нужно спать, но разум командовал – встать! Встали, разожгли костёр, собрали палатку, упаковали вещи, позавтракали и в путь. Кто-нибудь из вас может представить шагающего спящего человека? Эти совершенно несовместимые друг с другом состояния я испытал на себе: идёшь, мгновенно понимаешь, что спишь, вздрагиваешь и чувствуешь, что ноги идут, слегка запинаясь. У нас было двое нарт. Одни, сделанные из алюминиевых дуг и четырёх лыж, у Сергея, и другие у меня: лыжины, на которые установлены четыре невысоких чурбачка попарно, с двумя поперечинами, на которые сверху уложены ещё две лыжи. Конструкция некрепкая. Мне приходилось часто ремонтировать это «что-то» с гордым названием нарты. Нагрузка и на те, и на другие была одинаковая, но, если первые легко проезжали через торчащие невысокие льдинки, то мои на них наскакивали, и… приходилось доставать ремнабор. Сложно было идти с такими нартами, но ещё сложнее без них: усилие, которое прилагал человек, тянущий их, удерживало его от падения в краткий миг мгновенного засыпания, а человек, двигающийся налегке, для постороннего наблюдателя исполнял какой-то странный противоестественный «танец», изредка приседая-подскакивая, выписывая при этом странную долгую S-образную траекторию вблизи нартового следа.

Мне, да возможно и всем остальным, кроме командира, не был известен километраж предстоящего перехода и точка на восточном берегу, к которой мы должны были выйти. Мучительная борьба между сном и явью у меня отнимала больше сил, чем собственно физические усилия, и я с надеждой ждал появления солнца, правильно полагая, что организм отреагирует на него полноценным пробуждением. Постепенно небо с ярко мерцающими звёздами померкло, неуверенные сумерки окрасились красновато-серыми тонами и… край, маленький край ещё не слепящего, багрово-красного солнца показался на востоке. Сергей взял с собой любительскую узкоплёночную камеру и немного снимал в походе. Особенно сожалел он позднее, что вот в это время «пожалел плёнки». То, что мы увидели на коротком участке заснятого ещё не утреннего, а скорее «предутреннего солнца» нам всем удалось почувствовать только дома: там, на Байкале, раннее, ночное утро было погребено, по крайней мере, у меня, под желанием наконец-то проснуться.

Солнце поднималось, становясь всё ярче и ярче. Сон сдался. Шаг стал уверенней, сознание избавилось от мучительного дремотного тумана. Утро и я приветственно махали друг другу рукой: я благодарил его за победу над сном, а оно просто, вставая над нами, радовалось всякому, кто идёт рядом с ним. Каждую нарту сопровождали три человека. Рядом со мной было две девушки. Я вёз нарту один, они, заменяя меня, парой. Впервые я шёл через Байкал. Долго западный берег не хотел отделяться от нас: повернёшься, а он вроде и не стал дальше. Мы привязаны к нему невидимой длинной упругой связью. Идёшь-идешь, а он на том же расстоянии сзади. Солнце поднималось всё выше и начало набирать силы, слепить, застилая предполагаемый восточный берег солнечной дымкой. Трудно идти в отсутствии предмета, к которому стремишься взглядом. Отсутствие явных ориентиров заставляло цепляться за всё, что хоть как-то в перспективе привлекало внимание. Льдинка, маленький торос, что-то чернеющееся впереди, но чуть отвлёкся, и… взгляд не находит точку, недавно служившую отрадным упором для него, местом, к которому идёшь, и, дойдя до которого, можешь показать западному берегу «фигуру» – всё таки не так ты силён, чтобы удержать рядом с собой, вот оно, доказательство, ещё недавно бывшее впереди, а теперь рядом, а вот теперь уже позади от нас.

Я шел молча, девчонки постоянно, в нарте ли, налегке ли, говорили, говорили, говорили, говорили. Удивительно, что можно обсуждать, и повторялись ли темы, слова. Этакое журчание ручейка. Я догоняю их, «журчание» нарастает, мы меняемся, я ухожу немного вперёд, «журчание» остаётся сзади, затихает, я слышу только поскрипывание снега под ботинками и шорох лыж. Проходит время, меня нагоняют, «журчание» нарастает, мы меняется, взяв в одну руку веревку от нарт и, бодро размахивая свободными руками, «ручеёк» уходит от меня, изредка прерывая свой гомон, смехом.

В какой-то момент, когда солнце пыталось безуспешно допрыгнуть до зенита, западный берег «утонул» в воздушной дымке. Первый раз в жизни я не видел на Байкале берегов. Нет берегов. Вокруг лёд, покрытый тонким слоем снега. Можно закрыть глаза, крутануться, открыть глаза, медленно повернуться – нет берега, нигде нет. Только солнце указывает – оттуда вы пришли, а вот туда идёте. Даже лыжный след может обмануть, солнце не обманывает: туда, в-о-о-от туда вам надо идти. А ты уже отмахал в сторону добрые полкилометра, и первая «тройка» маячит где-то далеко справа. Кто из нас не прав: мы или они? Конечно, мы, потому что там командир, только он знает, куда нам надо выйти. Можно взять компас и задать азимут, потом выдерживать его некоторое время, но что такое один градус, положенный на расстояние в несколько десятков километров? Это несколько километров при выходе на берег, а значит надо «подгребать» к командиру: его азимут – это тот, что надо, азимут!

Середина дня, пообедали, впереди уже виден слабый контур то ли холмов, то ли гор, то ли, по-прежнему, облака — нет, это восточный берег, контуры не меняются. Когда абрис холмов стал уверенным, мой неопытный внутренний голос сказал мне: похоже, дело сделано, сколько осталось, чуть-чуть, часов шесть и вы на берегу, давай умножим шесть часов на пять километров, ну, ладно, пусть не пять, пусть четыре с половиной, а, впрочем, почему бы и не пять. Итак, пять на шесть километров, стоп, почему шесть, пять на шесть или шесть на пять, нет…

- Девчонки, давайте меняться, а то у меня не получается считать на ходу.

Итак, шесть на пять километров это будет тридцать? Да, тридцать! Чёрт возьми, ещё целых тридцать километров! Нет, кто сказал, что идти надо целых шесть часов? Пять километров – это максимум, что можно пройти, не переходя на бег, тогда, возможно, уложимся в четыре или в три с половиной! Значит, сколько это будет в поллитрах – 18 километров… всё равно много.

Такой или примерно такой, уступающий сам себе, разговор вёл со мной мой внутренний голос. Можете улыбнуться, но, что это? Это, друзья мои, усталость, постепенно начинающая подкидывать, через внутреннее «я», варианты уговоров, которые подспудно подговаривают тебя: отдохни, ты устал, ну, ладно, дойди туда и отдохни, ну, вот дошёл, куда ты, мы же договорились, что здесь отдохнём, ну, ладно, давай во-о-он туда дойдём, а там, там уже без всяких, остановимся и отдохнём. Но командир идёт, значит и ты должен. Первым сказать: давай отдохнём, а он только этого и ждёт, чтобы ты это сказал, нет, пусть он скажет, я сумею дождаться, чтобы он сказал, и тогда немного пройду вперёд и только тогда, чуть-чуть, но всё таки впереди, остановлюсь, но это он скажет – отдыхаем, а я чуть-чуть впереди, и как будто могу ещё пройти, но, раз он сказал, то, конечно, давай, но можно и ещё пройти, но ты сказал – отдохнём, и я, конечно, а что, давай отдохнём.

Бред, да и только, но кто не вспомнит, как устаёшь, и как ещё не опытный, не знающий, как надо на это реагировать, ты думаешь, что только ты борешься с усталостью, а другим легко. Досада, а иногда и злость рождается в утомлённой голове. Бред… Может быть я один такой, а все остальные сильные и добрые, тогда извините, что так подумал про вас. Усталость… Надо стать взрослым и мудрым, чтобы «узнать» себя, чтобы знать границу своих сил, и знать, что и за этой границей есть ещё, а потом ещё, знать, что, есть ещё много «ещё», только дверь к этим закромам открывается не сразу. Знать, что можно, придя на стоянку, уже вымотавшись сверх всякой меры, на призыв пилить дрова, пойти с тем, кто предложил, просто потому, что ты ближе к нему, и пилить эти «….» дрова, несмотря на то, что сердце точно скоро скажет: до свидания, я ухожу в отпуск, попробуй без меня. Или топать и топать и топать… Но, нужно знать себя, а, чтобы узнать себя, надо пройти через это. И вот я, как раз и рассказываю об одном таком «через это», моём, только моём «через это».

Солнце закатывалось на западе, морозная дымка накапливалась на востоке. Восток, жаркий восток, совсем недавно он обжигал лицо, было хорошо: пуховка на нарте, ладони без варежек – жарко. А теперь он накапливает в этой сизой, скрывающей берег дымке, холод. Ветер, не ветерок – лёгкий и добродушный, ветер – в лицо, морозцем по коже, где моя пуховка. Ага, она тебе, ветер, не по зубам. Но лицо в пуховку не укроешь, лишь капюшон затянуть, а ветер, что ему, дует и дует, и ведь дует, в лицо – не попутный. А дул бы в спину, и чувствовал бы я себя парусом и гордо нёсся под ветром, как яхта или бригантина, нет, каравелла, а может… какие там ещё есть корабли… крейсер «Аврора» есть, чёрт, а причём тут крейсер, у него же нет парусов! ТАк вот и посмеялись вместе с внутренним голосом: я – крейсер «Аврора» под парусами на весеннем Байкале с нартами за спиной, а в лицо дует и не унимается этот «…» ветер, а крейсеру «Авроре» плевать на него! Бред, люди? но я не брежу, просто мысли. Ветер в морду, а в голове мысли, и никто из моих спутников не знает, что вот идёт знакомый им парень, тянет нарту, уже в сумерках, и он чертовски устал, но «тёткам» нарту не передаёт потому, что они, он это знает, тоже чертовски устали, и он думает о разном, и не важно, что, если рассказать вслух о том, о чём он думает, то рванули бы его спутники от него семимильными скачками и бежали бы долго потому, что страшно, наверное, когда рядом с тобой шагает такой с виду нормальный человек, а в голове у него «такие тараканы». А может у них, у тех, кто идёт рядом со мной «тараканы» ещё больше? Нет, слышно, как «журчит» ручеёк, поиссякла водичка в нём, но «журчит», хоть и не смеётся уже. Ладно, про крейсер «Аврору» никому не расскажу, но смешно, чёрт возьми, крейсер «Аврора» на Байкале под парусами. Спокойно, ты ещё рассмейся вслух! Только про себя – ха-ха-ха – крейсер «Аврора» — полный идиотизм!

Сумерки сменились ночной темнотой. Где идём? Вот вроде огонёк появился на далёком берегу, которого уже в темноте и не видно вовсе. Идём к огоньку? Нет, огонёк уезжает куда-то влево, ещё левее, ещё левее. Ничего не понимаю: мы в какую-то глубокую бухту заходим? так ведь нет на восточном берегу никаких бухт! Совсем влево уехал и погас огонёк. Подошли девчонки, меняемся. Затих ручеёк, иссякла водица в нём, только скрип снега под ногами, да шорох лыжных полозьев. Сколько времени? Остановились, посмотрели – вот это да, одиннадцать часов вечера, идём с перерывами 17 часов! надо перекусить это событие. Перекусили и в путь. Чёрт, снова сломались мои нарты, ремонтируем. А не пора ли на спины рюкзаки забросить? Нет, не пора, снег хоть и слежался в наст, но с рюкзаками будем проваливаться, а девчонки вовсе затихли, даже неуютно стало.

- Эй, девчонки, поговорили бы, о чём-нибудь, а …

Где-то там впереди вроде цепочка огоньков. Точно, цепочка. Что это? Ладно, идём, что думать, когда шагать надо. Тяжело. Слово «усталость» уже не передаёт всего, что ты ощущаешь: усталость это когда… нет, думать не получается, на это тоже силы тратишь – шагать, раз-два, раз-два, нет, слишком быстро, запыхался, надо так —

Раз – и — два, раз – и — два, вот в самый раз.

Раз – и — два, раз – и — два…

Раз — качнулся влево – и — два – качнулся вправо – и —

раз — качнулся влево – и – два — качнулся вправо… идём.

Сон, это сон: цепочка огоньков не приближается, теперь они убегают от нас, а я

раз — качнулся влево – и — два – качнулся вправо – и –

раз — качнулся влево – и – два — качнулся вправо… идём.

Что это говорит командир? Надо все вещи положить на его нарты и тащить их вдвоём – то есть он и я, уже не сменяясь! А, вот, х…н я соглашусь! (это я про себя сказал), а вслух:

- Девчонки, помогайте вещи перекладывать.

Прощайте раздолбанные нарты, собранные своими руками, хоть и не из задницы они (то есть руки) растут, а нарты получились никудышные и не жалко их совсем, хоть и собраны они были вот этими вот руками и никто не помогал, честное слово. Теперь уже только вдвоём: он – Серёга, и я. Вперёд. Девчонки, стайкой за нами. Чёрт, а что-то просыпается во мне такое, не знаю, как сказать, но вроде… ну точно, просыпается! Где там эти огоньки? Стоп! Что за чудеса? Да они поехали слева направо и быстро так поехали. Нет, ещё раз, стоп! Огоньки остались, это, похоже, поезд пассажирский проехал, но как далеко он от нас! Идём. Где-то впереди поезд прошёл, будь у меня в руках карандаш и мыслей побольше, то я мог бы вычислить: на каком расстоянии должен я находится от быстро идущего поезда, чтобы он с такой скоростью мимо меня мчался! А, плевать, не ночевать же в 10 километрах от железнодорожной насыпи, про это в клубе стыдно рассказывать будет: всё равно как во дворе многоэтажного дома палатку поставить — ха-ха-ха, не смеяться, беречь силы.

Идём… Огоньки не приближаются. Помнишь детский сон, когда хочешь бежать и не можешь – все помнят. У всех такие сны были, а я вот наяву в таком сне: идём уже не меньше трёх часов, а всё равно на одном месте топчемся! Навались, а, навались. Природа-мать, растак тебя, это я не ругаюсь, я Байкал хвалю, что слабины нам не даёт и под ноги такие заструги подбросил, как на волнах: вверх-вниз, вверх-вниз. А вверх-то не капризно, а вниз-то по ногам, а снова вверх, что, может подсчитать, а пошли они! вверх-вниз, вверх-вниз. Уже и про «Аврору» не смешно думается, вот ещё раз про неё мысль придёт, и точно заплачу: за что «Аврору» отцы мучаете – ведь женщина она!

Серёга на меня орёт, а что орёт, а то, что его мать или моя мать, кароче, чья-то мать ему очень-преочень не нравится, а почему, а потому, что я переусердствовал и так приналёг на этих «вверх-вниз», что один из железных !!сваренных!! из железа настоящего! стаканов, в которые вставлены дуги от раскладушек, лопнул! ЖЕЛЕЗО НЕ ВЫДЕРЖИВАЕТ, А МНЕ ПО….Ю! Ну, это только кажется, что «всё равно» на самом деле мое «второе» или «третье» дыхание уже давно умерло, и я не знаю точно место – где. Где-то там, на этом пути от западного берега Байкала к восточному. Собственно, сейчас в нарте рядом с Серёгой идёт не человек, а его или оставшееся от него упрямство, строптивость, поперечность, перпендикулярность, то, что не давало ему прыгать, когда говорили – попрыгай, чтоб было слышно, как зазвенело… Идёт то, что не любимо многими, кто его знает. Его нет, он умер вместе с «пятым» или «шестым» дыханием, а вот «то», что на вопрос у озера Сердца в начале мая, после подъема по глубокому снегу с четырёхместной брезентовой палаткой и ещё, чёрт знает, сколькими вещами в рюкзаке, после того, как нижняя челюсть уже не говорила от усталости, так вот на вопрос внизу у озера:

- А пошли на Чекановского?!, — отвечало, — По-ш-ли…

А где этот «Чекановского»: тут или там – за тридевядь земель.

- Ладно, в другой раз сходим.

- Лад-но, схо-дим…

«Оно» ещё живо и ненавидит, пинает, тащит за уши это просящее пощады тело.

Упрямство… в общем очень нехорошее качество, плохое, но вот ведь идёт. Смотрю я на себя, сквозь время и думаю: вроде и не я это вовсе. В тот момент, почему я смог, не сказал – «Хватит, не пойду дальше» или что-нибудь ещё такое или просто бы заплакал от усталости и злости? Не знаю. Может помогла заветная уговорка. Есть у меня такая: будет завтрашний день, это сегодня тяжело, страшно и невозможно, но будет завтра, и ты вспомнишь этот момент и подумаешь, было тяжело, но не настолько, чтобы совсем нельзя было его превозмочь, это сейчас трудно, но будет завтра, и ты подумаешь об этом, как о воспоминании…

Идём, тянем нарты… Чувствую, что меня всё больше «бросает» на Серёгу: идём рядом, близко, но он не ругается, молчит. Поднимаю голову – чудо, фонари — я вижу их каждый в отдельности. Мы словно перешагнули невидимую черту. А вот поезд, и я вижу окна, а за окнами как будто вижу людей: интересно видят ли они нас, идущих к берегу. Всё вдруг рядом, совсем рядом, ещё усилие, ещё, только бы вторая стойка не лопнула, ещё, ещё…

ВСЁ-Ё-Ё-Ё! БЕРЕГ…

Мы на берегу. Ну, Серёга, ну, и чёрт, говорит, что надо распрягать нарты, разбирать вещи, да, он не устал совсем или вида не подаёт? Хилый я хилый, дома надо сидеть. Серёга — вот человече, не атлет ведь, а скажи ему: давай обратно, и пойдёт и даже передыха не попросит. Да, мне до таких далеко… далеко… Ладно, разбираем вещи, лезем на насыпь. Вот так вот сходу из похода прямо на рельсы. Идём по шпалам. Глубокая ночь, второй час ночи. Станция Мысовая. Голосит громкоговоритель. Заходим на вокзал. Нет никого. Тепло. Будем ждать «Наушки».

Так закончился тот, самый первый поход. Давно это было. Позднее выяснилось, что за основу Сергей взял маршрут, в котором переход начинался от бухты Песчаной и выходил на восточный берег в село Посольское, от которого надо было ещё 14 километров топать вглубь от берега до станции на железной дороге. Вечером, накануне перехода, мы прошли дальше бухты Песчаной. Когда я ходил на поиски зимовья, в голове у него начал нарождаться другой вариант перехода. Шли мы через озеро, ориентируясь на село Посольское, и только позднее он решил – выходим на Мысовую, прямо на станцию. Именно поэтому первоначально увиденный огонёк «уехал» далеко влево. Я считал, что это несуществующая бухта, предполагая, что мы идём прямо, на берег, а Сергей «развернул» нас на юго-восток, что в сумерках не было видно, и мы пошли под острым углом к берегу! Держа путь на Мысовую. Сколько километров мы протопали, я не знаю, но именно тогда я «заболел» мартовским Байкалом.

Могу сказать уверенно — интересно то, что находится на грани твоих возможностей. Я знал людей, которые уходили из туризма, так как он не давал им той нагрузки, которая требовала чуть больше, чем ты можешь в обычной ситуации. Они искали что-то другое. Если не приложить усилие, то даже самое интересное и экзотическое место не запомниться. Привези меня туда на вертолёте, на этом же вертолёте я и улечу и никогда больше не появлюсь там. Вдохновение, радость воспоминаний, возвращающихся ко мне, связаны с местами, попасть в которые стоило усилий. Думаю, что не случись этого в тот год на Байкале – вряд ли я захотел бы снова вернуться. Потом, позднее, понял, что не только упражнения воли влекут меня сюда, но об этом следующий рассказ…